Death Eaters revisited.

[liamen]

Желание написать 'Вёсны и Осени Рудольфа Лестранжа' тает во мгле. Ну его. Не написала, пока было интересно, а сейчас уже поздно, поезд ушёл. Но смотришь на наброски - и как-то жаль идею. Эх.



Так что выложу с горя пару кусочков, которые всё равно бы ни в какой фик не вошли. Принадлежит той же реальности, что и "На смерть Анны, 1980."

Ру Лестранж перс не мой, но я его нахально позаимствовала и отдавать не собираюсь. Те кто в теме, знают, что я не про Роулинг =)



В общем, вдруг кому интересно:

В тёмной зале.

/Весна, 1996./

Шелест и шорох одежды, свист рассекаемого палочкой воздуха; иногда щёлкают суставы, давно забывшие, что такое стойка или переход. Я всё ещё не рискую кувыркаться – да что там, я не рискую просто падать на спину.



Локоть, колени, резкая боль в запястье – переступить в сторону, откинуться назад – широкий взмах, палочка меняет руку, и снова скрипит сустав.

Я никогда не смогу вновь двигаться также, как раньше. Но мне и не надо.



Знакомые шаги за спиной, предупреждающий оклик, и снова приходится прыгать в сторону. След от заклятья секунду ещё сверкает в воздухе, в том месте, где только что была моя голова. Это повторяется каждый день – каждый день она приходит сюда и пытается выжать из меня хоть какой-то след силы. Как мне объяснить ей? Как убедить другого в том, во что я сам не могу поверить – иначе почему я вновь и вновь прихожу в этот зал?



Впрочем, это не совсем так. Я знаю, что сила ушла. Насколько я могу в это поверить, это отдельный вопрос, и это не столь уж важно. Из всех нас только я и Долохов окончательно «потеряли себя», как сказал Лорд – милое описание, неправда ли? Вот только Антонин лежит в своей комнате и отказывается разговаривать. А я продолжаю биться о невидимую стену – чтобы тебе было на чём ещё сосредоточиться, Белла. Чтобы хоть час в день ты проводила без Томми. Ты ведь и сама это понимаешь… Если хоть раз об этом задумалась.



Наверное, мы все ещё в шоке от того, кто вызволил нас из Азкабана. Чего бы мы не ждали, но только не... не этой твари. Не знаю, что с ним сделал Поттер четырнадцать лет назад, но Лорда нашего он убил окончательно и бесповоротно. Все делают хорошую мину при плохой игре, и только нам с Долоховым можно говорить о чем угодно – ведь абсолютно ясно, что мы ходячие трупы. Сквибы Волдеморту не нужны. Так что иногда по ночам я прихожу к Антонину, и мы вновь и вновь в полголоса пытаемся разгадать эту серую тварь. Остальные делают вид, что не знают и не понимают. Но стоит только посмотреть на их лица... Даже Малфой утратил часть своей непробиваемой, идиотической самоуверенности. Правильно, Люций. Больше нет психопата с красивой мечтой, которым можно было хоть как-то управлять. ЭТО тебе не по зубам. Будь наша воля, мы бы замуровали Крысу в подвалах. Живьём. Но он не отходит от Томми ни на шаг. Хотя сам трясётся от страха так, что постоянно роняет всё что можно.



Наверное, это несправедливо. Всё-таки благодаря Крысе и Томми мы на свободе. Но нужна ли она нам? Четырнадцать лет. Четырнадцать лет тьмы, стонов и обречённости. Мы с Антонином потеряли свою силу. До Беллы и Нотта с трудом можно дозваться сквозь пелену безумия, окутавшую их разум. Про других я вообще не говорю – мы вчетвером были сильнейшими из попавших в Азкабан. Сильнейшими и самыми тренированными. Что же взять с тех, кто впервые коснулся палочки в одиннадцать лет?

Безумие.

01.11.1986

Темно и тихо – тихо, потому что стоны и всхлипы, бормотание и шепот за стенами уже не слышны, потому что сознание устало настолько, что не в состоянии воспринимать их.



Сухие губы не раздвинуть, затхлого воздуха едва хватает на шёпот:

–Ты знаешь, какой сегодня день? Должен знать. Почти твой праздник, как-никак – Самайн…



Говорящий вздрагивает и всматривается в молчащую промозглую темноту. Хрипло вздохнув, откидывается на койке и прочищает горло – такое впечатление, что он давно не пробовал говорить и, запинаясь, с трудом вспоминает, как это делается:

–Ты должен знать, это мой пятый Самайн здесь. Если я правильно считал. И, конечно, если вы не сменяетесь на страже. Боюсь, мне вас не различить.



Он снова замолкает, с трудом смачивая горло и сжимая облезающие губы.

–Любопытно, а вы знаете, за что мы сюда попадаем? Впрочем, скорее всего, вам всё равно. И правильно…



Во вновь наступившей тишине внезапно становятся слышны чьи-то стоны, переходящие в вопли – говоривший вжимается в тюфяк и судорожно выдыхает:

–Что, уже время обхода? – но тут его шёпот переходит в визг, в крик, привычно рвущий лёгкие и дающий временное облегчение. И обломки ногтей царапают по старым шрамам, а молчаливая темнота, всколыхнувшись, склоняется над ним.



Сидящих в одиночках, а уж тем более осуждённых на пожизненное, не посещает Целитель. Считается, что им он уже не нужен, да и есть в этом некоторое милосердие – позволить погибнуть несчастным как можно скорее. Но что-то их держит, не даёт умереть ни от физического истощения, ни от нервного; им даже не дано покончить с собой – такая мысль просто не приходит в голову. Порой он думает, что это Стражи держат их, не желая расставаться с жертвами.

Он знает, что некоторые из его соседей зовут Их к себе специально, и радуются обходам, как влюблённый – свиданию. Он понимает: прикосновение питающегося Стража, приносящее боль и ужас, нарушает отупляющее спокойствие привычной тоски и отчаяния, окутывающих это место – и пусть лишь в худшую сторону, но на миг меняет их существование, даруя возможность переживать и ярко чувствовать. После пяти лет сам он ещё противится, но не уверен, что выдержит дольше. Иначе почему ему так захотелось поговорить со Стражем?



После нескольких лет одиночки большинство сходят с ума – кто становится буйным, кто наоборот, уходит в себя. Это прописная истина, это знают все: отчасти именно поэтому к ним не ходят тюремные Целители – потому как безумец уже не человек, а значит, некого и лечить. Но теперь он знает, что есть ещё одна альтернатива. Скука. После этих лет, полных боли и безумия, он внезапно проснулся странно, неприятно спокойным: ему всё равно.

Когда давление Стражей становится невыносимым, приходит в голову, что это просто то же безумие, но в иной маске; но стоит им отступить, возвращается пустое равнодушие, и что-то говорит ему, что он нормален как никто иной, здесь сидящий. Ему приятно думать, что он сумел правильно сосчитать дни, и он здесь действительно пять лет – проводя ладонью по склизкому камню стены можно нащупать оставленные им метки; кажется, даже в самые безумные месяцы второго года он не сбился со счета. По крайней мере, это очень утешительная мысль; одна из немногих, разбавляющих его болезненную скуку.



И чтобы хоть как-то развлечь себя, чтобы чувствовать каждый вдох и выдох, чтобы вспомнить, наконец… да просто чтобы не сойти с ума окончательно, он будет снова и снова заговаривать с замершим у решетки его камеры Дементором. Пытаясь заглушить стоны Долохова, бормотание Беллы, крики Ламарка, опять клянущегося отомстить предателю – шепотом, замолкая на часы и начиная вновь: чтобы быть.